и никуда, конечно же, не ушел. Не мог он себе такого позволить — даже с учетом того, что об истинной личности Макса знал здесь он один. Для всех остальных Макс был — просто франтоватый господин в костюме тройке, выглядевший как юноша не старше двадцати лет. Что, впрочем, никого не удивляло. Годы, прошедшие с момента глобального внедрения трансмутации, давно уже отучили всех удивляться.

Макс поглядел на свое отражение в пуленепробиваемом стекле, за которым исполнители наказания завершали последние приготовления. И невольно поморщился. Да, он был теперь невероятно красив: большие карие глаза, вьющиеся темные волосы, высокие скулы, нежная матовая кожа — даже блеклое отражение в стекле всё это показывало ясно. Вот только — не ему, доктору Берестову, который в 2087 году собирался отметить тридцатипятилетние, красота эта принадлежала изначально. И мало успокаивал тот факт, что прежний обладатель этой внешности погиб раньше, чем была произведена его экстракция. А перед тем дал на неё свое разрешение.

И Макс, отведя взгляд от своего — не своего — лица, стал смотреть по сторонам.

Сашкина сестра — Надежда — тоже находилась здесь: сидела в затененном углу на одном из стульев, предназначавшихся для наблюдателей. Пришла она исключительно по Сашкиной просьбе — по своей воле она и порога этого страшного заведения не переступила бы. И время от времени Сашка бросал взгляды на сестру — явно пытался понять: не сожалеет ли она обо всем то, что организовала для него, своего брата, около двух месяцев тому назад. Однако Надя глядела всё время в другую сторону — туда, где в таком же кресле сидела еще одна наблюдательница. Уж она-то пришла сюда добровольно — попробовал бы кто-то её остановить! И Макс видел, что она на Сашку смотрит безотрывно. Но никак не мог уразуметь, что во взгляде этом преобладает: ненависть? сожаление? прощение?

В последнем, впрочем, Сашка Герасимов вряд ли нуждался. Он сделал то, что считал правильным. И теперь ему оставалось лишь дождаться завершения той истории, что привела его сюда.

Макс эту историю изучил досконально — должен был сделать это, чтобы не ошибиться с решением. И сейчас, когда он свое решение принял, ему оставалось только одно: убеждать себя, что для Сашки уготован далеко не самый худший вариант из возможных. Даже с учетом того, через что ему уже пришлось пройти.

Сашка ничего не скрывал от посещавшего его доктора. А тот запомнил рассказанную ему историю даже лучше, чем ему самому хотелось бы.

2

— Никто не ожидал, что я протяну целых пять лет после того, как меня сделали безликим, — сказал ему Сашка еще во время их первой встречи.

Макс вел беседы с ним в маленькой квадратной комнатке без окон, которая больше всего походила на помещение для допросов, какие обычно оборудовали в полицейских участках. Однако Макс даже мысленно не употреблял слово «допрос» применительно к этим разговорам: не было у него, доктора Берестова, ни юридического, ни морального права Сашку допрашивать. А вот расспрашивать — это совсем другое дело.

— А вы могли как-то фиксировать ход времени, когда вы были безликим? Знали, сколько прошло до вашей реградация? — спросил Макс; не мог он заставить себя говорить Сашке «ты», хоть в действительности был вдвое старше его.

Сашка мотнул головой, а потом молчал целую минуту, прежде чем сказал:

— Я это узнал — но уже потом. Поначалу я пробовал считать дни, но очень быстро сбился.

Он понятия не имел, сколько времени прошло с той экскурсии его школьного класса в зоопарк на Красной Пресне — экскурсии, после которой его класс перестал существовать. В своем состоянии безликого Сашка утратил ориентиры, по которым он мог бы улавливать смену лет — да что там: даже смену времени суток! Однако памяти-то Сашка не утратил — и, быть может, только потому и прожил так долго. Не мог умереть, пока не отыщет способ хоть кому-то поведать о том, что на самом деле произошло в тот теплый октябрьский день 2081 года. Только он один знал об этом всё — доподлинно.

В зоопарке Сашка Герасимов и прежде много раз бывал — вместе со своей старшей сестрой Надей, которая училась в Институте ветеринарии и проходила на Красной Пресне практику. Так что идти на ту экскурсию он не очень-то и хотел. Да и считал себя уже слишком взрослым, чтобы глазеть, разинув рот, на клетки и вольеры с животными: в декабре ему должно было исполниться двенадцать.

Однако на экскурсию всех позвал отец Сашкиной одноклассницы — Наташи Зуевой. И был это, между прочим, сам директор зоопарка — Зуев Петр Иванович. А Наташа очень Сашке нравилась — как, наверное, и половине мальчишек из его класса. Была она очень хорошенькая — светловолосая, как ангелок с рождественской открытки, с синими, как фиалки, глазами. Но, главное, Наташка была очень умной и по-настоящему доброй: круглая отличница, она всегда готова была остаться в школе после уроков — позаниматься с теми, кто ни бельмеса не понимал в математике или в естествознании. А потом больше всех радовалась, когда её подопечные получали пятерки. Среди таких Наташкиных «подопечных» был и Сашка Герасимов. Так что пропустить экскурсию, которую организовал её папа, он никак не мог. Наташка, быть может, виду и не подала бы, но наверняка обиделась бы.

И они пошли тогда в зоопарк всем классом: тринадцать девчонок, пятнадцать мальчишек. А обратно не вернулся уже никто. Ну, то есть, формально-то их всех потом из зоопарка вывели. Но ясно было, что это уже не они. Не совсем они.

Сашка не знал, что ощущают другие его одноклассники, но сам он чувствовал себя никаким не безликим. Лица своего он увидеть не смог бы, даже если бы ему принесли зеркало: Сашкины глаза всё время были закрыты, и открыть он их не мог, сколько ни пытался. Так что он ощущал себя кем-то вроде зомби из старинных телесериалов.

3

Он мог двигаться, если кто-то придавал его рукам или ногам двигательный импульс. Мог есть, если пища попадала ему в рот. Мог всё слышать и мог ощущать боль. К примеру, когда медсестра в больнице, куда его поместили, втыкала ему в вену иглу капельницы. Вот только — Сашка не сумел бы по своей воле даже пальцем пошевелить. Не смог бы выговорить ни слова. И всё, что ему удавалось делать самостоятельно, это дышать — с присвистом и надрывно, как те самые зомби. Да и мудрено было бы ему дышать по-другому, когда от его